Я постарался посмотреть на это сквозь призму своего взгляда. А вот как поддержать интерес к власти и сохранить видимость того, что политическое обладает хоть какой-то значимостью в условиях, когда идеология не работает и объединяющие идеи невозможны? Параллельную интригу раскручивает Мелвилл в своем романе «Моби Дик, или белый кит». Но заболевает человек лишь в случае ослабления иммунитета. А что находится в самом конце для нормального человека? Вот предмет. Как и поэзию — из дискурса священного. И ссора-то вышла из-за пустяка — из-за того, что Траляля испортил погремушку. Вся острота настоящего связана с его безоговорочной и в каком-то смысле безутешной вовлеченностью в бытие. Пирожок может сказать. Так называемого прошлого в этом смысле вообще нет, за исключением того, от которого я своим актом оторван. Стихии не хотели дышать, воздух сжался, земля разверзлась.
УИС в цифрах. 4. Юрий Александров Юридический практикум. 6. Количество лиц, приговоренных к пожизненному заключению в государствах – членах. Фамилии, имена, отчества больных изменены. Возможно, некоторые аспекты этой книги покажутся противоречащими с точки зрения деонтологии. Но, с учетом.
Стоило ли проводить всемирную паутину, чтобы кто-то мог послать на другой конец света слова «Привет» или «Здесь был Вася»? Так что все, что мы на самом деле можем сделать, — это ска-. Даже телесность вовлечена в процессы глобализации. Отличие есть, но оно чисто номинальное. Даже если он его не преодолел, то хотя бы испытал. Так не следует ли сделать один маленький шаг за край успокоительного горизонта нашей обыденности, чтобы забывшие эту простую истину вновь вспомнили о ней? Чего тут больше — сокрытого или несокрытого, небесного или земного, если Хайдеггер способен запросто сорвать нас с места, быть виною нашего воодушевленно-недоуменного присутствия, его виртуальным медиатором и дирижером? Изнутри посмотришь — просто праздник какой-то: диво, что за мир, знакомый до боли и все же ненаглядный, который ко всему легко поправить, сделать совершеннее и краше и этим — всему свету наконец открыть глаза, — достаточно лишь выйти из дому. С одной стороны, перед нами формальное начало русской философии, а именно — сомнение положительно во всех вещах, которое для русского человека, конечно, означало единственно сомнение в России и в ее бытийно-историческом предназначении. Они все более настойчиво взывают к себе, не будучи так долго предъявляемыми к проживанию. Ничего из этих конгрессов не получается. То же самое произошло в одной из последних ситуаций переоценки компьютерных технологий, которые в течение десяти лет непрерывно возрастали в цене и отражались в так называемом индексе Насдак. Видеть и слышать Видеть уже ни для кого незримое и слышать уже для всех умолкшее.
Сегодняшняя ситуация в связи с терроризмом и глобализмом мне не представляется даже исторически уникальной. Не знаю, может быть, русской философии на мировой сцене вовсе не существует, да вот только ей до этого нет никакого дела В Европе было по меньшей мере два Антигегеля — Фейербах и Кьеркегор, а в России по меньшей мере два. Геркулес вел добродетельную жизнь,ухаживая за животными на конюшне. Мне кажется очень точным выражением по отношению к стилистике Хайдег-гера понятие «национал-эстетизма» Лаку-Лабарта. А потому, что русская земля — есть небо, она дает свет, в котором мы живем. За это его до сих пор обвиняют. Он не ошибется и скажет даже слишком много, если подпишет своим именем чистый лист, то есть наше совершенное молчание: Мартин Хайдеггер. Она представляет собой нечто неименуемое. Греки, наверное, назвали б этот первый свет души и ума изумлением, что на самом деле не принципиально. Русская земля действительно является скорее небом, чем собою, и скорее землей горящей, чем плодоносящей, и скорее морем, где можно утонуть, чем камнем, о который можно голову разбить.
Понятно, что следы несет на себе земля, они соединяют вещи с ее стихией, погружают в нее, скрывают и являют вновь. Восторг оказывается частным, приватным делом. Мне вспоминается статья Алена Безансо-на, которую я когда-то читал. Если другой на тебя смотрит, значит, ты начинаешь существовать, у тебя открываются глаза, появляется слух, находится язык, на котором ты говоришь. Так называемого прошлого в этом смысле вообще нет, за исключением того, от которого я своим актом оторван. Я бы добавил — и реальная также. Среди утопий он поистине у себя дома. С религиозной точки зрения страх — это. В том смысле, что зверь — «самый человечный человек», поскольку производит человеческое в человеке. С одной стороны, это кажется самопонятным, но, с другой стороны, выпадает допущение, лежащее в основании подобных высказываний. Было бы трижды нелепо испытывать ужас перед лицом самого ужаса. Двигаться прямо в отчаянное забытье — безопасность. Но поскольку мы говорим об этих комплексах, мы остаемся в рамках трансцендентальной иллюзии. Как мне представляется, здесь наиболее существен-.
Мы можем это сделать, противостоя ритуальности буржуазного мира, каждодневному повторению одного и то же порядка обыденных вещей. Связанные со всем этим проблемы затрагивают каждого из нас, хочет он этого или нет. Как ни понимай ужас, ситуация проста. Количество рационализаторских предложений. Мы ошибочно перебрасываем мост через пропасть абсолютной инаковости к некоему вторичному тотемизму. А вещам менее свойственна разумность, чем живому существу. Будучи приведены в чувства, мы все время возвращаемся к этой высокой реальности нашего бытия. Понятно, что ответ «потому что невозможно их видеть одновременно с разных сторон» нас не устраивает. Э ТО — масс-медиальный шаман, пустая форма медиа-опе-ратора, распределяющего насилие по социальному телу и формирующего экзистенциал «аудитории» — симулятив-ную форму сообщества. Это очень немецкая черта — писать о том, что надо совпасть со своей судьбой. Например, то же самое время.
Она всегда была далека от того, чтобы мнить себя строгой наукой или позитивным основанием всех наук, зато неизменно оставалась близка прозаическому и даже поэтическому вдохновению. И при этом ничего ложного: какую хочешь правду и только правду , такую и увидишь. Иначе и быть не могло. Действительный парадокс времени — это пропасть между собственной бесконечностью каждого мгновения как настоящего и сменой мгновений. Вот в чем корень дела. Но на самом деле это совершенно не так, дело обстоит прямо обратным образом. Его фрагменты, посвященные Гераклиту, Анаксимандру, Пармениду, необыкновенны. Все становятся персонажами расследования ее смерти. Зажмурил веки и вижу: ровное, за горизонт уползающее, белое поле; поле расчерчено на прямоуглые верстовые квадраты. Вот уж монстр из монстров, идеализированный эпохой Просвещения. Обращаясь к простой аналогии, можно представить, что вот мы идем по улице, о чем-то мечтаем, пребываем в своем мире, ничего не видим вокруг, и вдруг нас окликают по имени или мы больно стукаемся о столб. То есть потому, что его предмет абсолютен,безотносителен к тому, какова его природа и как мы будем кней относиться. Либо же, если мы все-таки подберем слово, оно неизбежно будет выглядеть банальным, даже мы сами не опознаем в нем себя.
Левинас это прекрасно понимал. Существуя лишь в качестве следа в пространстве и времени, Венера обладает куда более ре-. Но эта невинная языковая прихоть приводит к удивительным следствиям:. Даже святые православные отцы считали, что без любви, без эроса невозможно ни одно настоящее человеческое действие. Из пустоты вылепливается лицо. Если он выиграет, то смерть отступит от него, а если проиграет, то заберет его с собой. Именно ты, а не кто-либо другой никому не нужен. Его волнует временение или, по его выражению, свершение времени. Тогда как ужас, о чем говорили и Даниэль, и Александр, обладает свойством исторжения человека в иные порядки бытия. Как хорошо, что мы все-таки обладаем общей основой с Западом. Для того чтобы увидеть вещи со спины, следует самим сделаться невидимыми.
Хотя еще Ницше говорил: дайте случаю прийти ко мне. Третья ипостась ужаса едва ли устранима,. Прямая перспектива реальности вселяла в нас уверенность, что все близкое — это большое, а все далекое — маленькое, но вдруг перспектива становится обратной. Я повторяю эту мысль, на этом стояла вся классика, и это старая человеческая истина, с которой невозможно спорить. И Я есть Я не потому, что слышит зов бытия, а потому, что отвечает своим контрвызовом: отпусти Понятно, что разрушать тюремные стены бессмысленно, потому что в результате мы попадем просто на кладбище. Все это так, если бы не одно «но». Именно так: 0,6. Время здесь — условие для того, скажем, чтобы развертывалась история, а вовсе не время. Скажем, у сюрреалистов смерть уже не имеет смысла. Личностное начало нас объединяет. Если мы оставим небо над головой и землю под ногами на месте, а изымем только их разрушение, «развер-зание», то ничего страшного и даже ничего особенного на свете не случится: все останется, как есть.
С : Со многими вещами, которые говорил Николай, я согласен, но одно у меня вызывает некоторое недоумение. Здесь спор не только уместен, но и неизбежен, однако это спор с самим собой, точнее, с тем в себе, на ком сходятся лучи обратной перспективы неписанной картины мира, и Кт о дрожит, трепещет от того, что созерцает. С Как можно мыслить бытие нетрадиционно? И при этом как самое. Но кто содрогается, тот не созерцает. Та-кого рода экстремизм, не говоря уж об экстремальности, дает нам возможность, чтобы ружье выстрелило, чтобы если и не реализовался замысел Бога о тебе, то по крайней мере был доведен до сведения. Каждый знает эту правду для себя. Такие диссипативные массовидные образования не имеют отчетливых границ, подвержены непрестанному метаморфозу и частично перетекают друг в друга. Личностное начало нас объединяет. Как только он перестает располагать несчастным сознанием, он мгновенно находит себе любую панацею, любую метафармакологию, которая к его услугам. Именно ты, а не кто-либо другой никому не нужен. Плохо, что она есть, — это нам сильно мешает. Почему вдруг время? Наконец-то мы поняли, что не все, что Интернет представляет собой в известной мере огромную помойную яму. Если ты страдаешь индивидуально, то приобретаешь невроз.
Потому что в нем нельзя отделить существенное от несущественного. Однако разборка сцены экстремизма представляет все-таки существенный интерес. Она находится в состоянии постоянной соблазненности словом. Но на самом деле это совершенно не так, дело обстоит прямо обратным образом. Что мы при этом видим? Как возобновить смысл слов? Ужас состоит в том, что у нас нет выхода. Другой персонаж, романтический рыцарь, играет со смертью в шахматы. Вот яблоко. Потому что, несмотря на всю близость к человеку, они бесконечно далеки от нас. Хотя еще Ницше говорил: дайте случаю прийти ко мне. Эта мысль вновь овладела современной философией. Бытие, обладающее таким характером, ни при каких условиях не найдет себе места в картине мира.
В лучшем случае животное — механизм, в худшем — недочеловек. Речь ведется о том, что и в самом деле восторг и трагедия почему-то никоим образом не сопоставимы. Еще дальше может быть только сам человек, в том смысле, что сильнее всего степень другово-сти представлена в отношениях людей, ибо чаще всего люди знают друг друга как враг врага. Рассматривая, по аналогии с Бурдье, эти культурные территории в терминах поля, остается констатировать их совершенную идентичность. Хайдеггер довольно много писал о празднике, когда свет и святость совпадают. У них возникает бессмысленность, абсурдность смерти. Между тем, именно. Об этом, правда, говорят по-разному. Он пытается сохранить парменидовскую позицию пути к знанию, хотя и ловит Парменида на парадоксе. Хайдеггер в этом смысле очень сильно смущает. Он их рассматривает как теодицею наоборот. Я готов согласиться с тем, что для себя он ничего не делает. Я бы добавил — и реальная также. Я бы сказал, что у ужаса, особенно в специфическом смысле Хайдеггера, совсем не ужасная, т е. Для того чтобы увидеть вещи со спины, следует самим сделаться невидимыми. Как Бог разрешит эту проблему? И Я есть Я не потому, что слышит зов бытия, а потому, что отвечает своим контрвызовом: отпусти При этом он вынужден как-то воспринимать себя в этой ситуации — в ситуации полного несовпадения с привычными сетками значений.
И тогда безнадежной становится ссора и бесконечным выяснение отношений: много лжи сочиняют поэты, говорит один, — ложь поэтов не идет ни в какое с равнение с хитростью разума, говорит другой. Мы спокойно ко всему этому отнеслись, а сейчас. Мы уже схватили леопарда за хвост, отпускать его бесполезно, поэтому возвращаться некуда. Речь ведется о том, что и в самом деле восторг и трагедия почему-то никоим образом не сопоставимы. В нем присутствует глубина и высота одновременно. Есть вещи, которые видимы только изнутри. По одному тому, что такие упаковки нам предлагаются и мы их покупаем, можно сделать вывод, что по сути своей экстремизм как стремление неустранимо. А обещать оно может нам только здесь, пока надежда еще с нами. И за все твои грехи, за все случайные, самые мелкие греховные поползновения,. К тому же проблема в том, что сам себя он с кем-то вечно путает — то ли со вселенским гением-спасителем, то ли с не менее вселенским идиотом-недорослем, и сам себя не бережет, поражая своей неумолимой неприкаян-. Животные — это сплошные фетишисты. Есть зов — глубина вопрошающего взгляда, которая распечатывает тайны мира и о которой я с поверхности вещей-идей вел до сих пор речь. В конечном счете оправдывается любая агрессия, ибо жертва находится в основе благой истории. В этом точном смысле мгновение совершенно лишено динамизма».
Наверное, есть только один выход — оставить за вещью свободное поле, чтобы в этом поле она могла непосредственно выявлять свою вещность» «Вещь и творение». Пирожок — что он с капустой. Пусть даже таким сущим оказываюсь я сам в тот момент, когда вглядываюсь в глаза небезразличного мне человека. Это внеш-. В том, что девочка умерла, но все понимают, что живут теперь в мире Лоры Палмер, из которого не вырваться. Ведь мало того, что они — не мы. Для знающих ей цену она перевешивает самые блестящие и притягательные сокровища мира. Чем человек примитивнее, тем проще ему живется на свете. Иначе просто не хватает мерности для того, чтобы быть человеком, для конституирования человеческой реальности. Все это так, если бы не одно «но». А Левинас ни в ранних, ни в поздних работах творение к конституированию не свел бы. В этих обстоятельствах требуется человек, который в силах услышать тебя сквозь то, что тебе удается высказать.
Греки, наверное, назвали б этот первый свет души и ума изумлением, что на самом деле не принципиально. А если в нем обнаруживаются какие-то акциденции, атрибуты или знаки, то не так он и ужасен, потому что есть за что зацепиться взгляду, есть кого взять за руку. То, что Хайдеггер называл Lichtung, является очень жизненным для русского человека. Речь идет об устойчивом представлена будто порядок, в частности социальный порядок, подде живается сам собой, просто по инерции, если его никто нарушает. Но, с учетом ограниченного тиража и художественно-публицистической направленности, излагаемые в ней сведения не должны привести к ятрогенным ситуациям. Хитроумная аналогизирующая стратегия моментально пресекается. С точки зрения средневропейского времени Америка — это земля будущего, воплощенная утопия Старого света. Мы можем это сделать, противостоя ритуальности буржуазного мира, каждодневному повторению одного и то же порядка обыденных вещей. Приходится признать: бывает, между очевидным и загадочным, неотступным и недостижимым, родным и неисповедимым — один шаг. Наверное, какие-то проявления экстремизма действительно соответствуют этой интуиции, но я все-таки думаю, что далеко не все.
Александр говорил о том, что красивая лошадь появилась потому, что какая-то другая лошадь, которую, возможно, никто никогда не видел, радикально подпорчена. Полагаю, общая основа у нас имеется, только какова она? Зададимся вопросом: что для человека означает это «и т. Это видит «поздний» Хайдеггер, и это лишь подозревал он молодой, «доповоротный». Призыв Хайдеггера к глубине и высоте — это призыв прежде всего к реальности. Хотя на самом-то деле выбора у нас нет, потому что даже если мы не купим билет, то вернемся к себе — в другую платоновскую пещеру, которая может находиться хоть в Афинах, хоть на Марсе, а если сегодня там переучет, то в Питере она всегда открыта. А тогда — к чему они, Руки, вообще? По принципу: когда все стало сексом, сам секс растворился и куда-то исчез. Ничего из этих конгрессов не получается. И существовала вслед за ними система интерпретаторов, которые сами ничего подобного произвести не могли, но зато могли интерпретировать выбивающееся за пределы всякой вероятности совершенно абсурдное поведение. Они начинают плакать. Да потому что время и есть предел, который встречает человек на пути продумывания им собственной идентичности. Да, ты родился на этой земле и под этим небом и вынужден с этим считаться.
При этом я знаю, что ты болтаешь по преимуществу, и раз и навсегда будешь болтать. Мне кажется, что утопия и привела к террору. Некоторым мои взгляды покажутся спорными, может быть, и мне в последующем тоже, по прошествии определенного времени. Обращаясь к простой аналогии, можно представить, что вот мы идем по улице, о чем-то мечтаем, пребываем в своем мире, ничего не видим вокруг, и вдруг нас окликают по имени или мы больно стукаемся о столб. Говорят, ад и рай — ноуменальные «фантазии». И рыцарь проигрывает, причем в тот момент, когда уже добирается до дома из долгого своего путешествия. В этом нет ничего особенно экстравагантного. Понятно, что это будет иллюзией, но иногда собственно ее-то создания и добиваются. Этот колпак настолько же дурацкий и обидный, насколько умными и льстивыми являются эти зеркала, в них увидишь все, что хочешь. А ворота уже захлопнулись у нас за спиной. Ведь мало того, что они — не мы. Мы, конечно, забыли первое мгновение, но помним, что однажды оно с нами случилось. Или играть словами.
Это о России и ее эмигрантах. По выражению самого Левинаса, именно знание. Русская земля действительно является скорее небом, чем собою, и скорее землей горящей, чем плодоносящей, и скорее морем, где можно утонуть, чем камнем, о который можно голову разбить. Он пишет во многих своих книгах, что бытие — чужое, оно нас ранит. Теперь повернем ее обратной стороной. Полагаю, общая основа у нас имеется, только какова она? А на последней ступеньке немецкая домохозяйка получила миллион марок, отгадав, сколько стоил какой-то стиральный порошок в году. Ужас в принципе не из этого ряда. А ворота уже захлопнулись у нас за спиной. Видите ли, ужас реальности, вообще говоря, совершенно тождествен реальному ужасу.
Понятно, что он не разделяет кантианское представление о времени, совпадающее с эв-. Конечно, очень многое в России меняется, но это изменение возможно лишь в поле абсолютно неподвижного целого. До сих пор не подсчитать. Но если она рождается, то рана мгновенно открывается. Все мы понимаем необратимость того, что произошло Это случилось, и путь назад, в те места, которые нам казались спасительными, уже закрыт Сработала замечательная буш-. У Хайдеггера существует любопытное высказывание, напрямую касающееся нашей темы. Я-то вообще подозреваю, что со временем исследователи этой глубоко фальшивой инфантильной эпохи выявят ее основные параметры, ее наивные надежды, бессильные заклинания и даже ее мифологию, — мифологию, которая явилась полной противоположностью героической мифо-. Воспользуюсь мотивом другого анекдота, французского, и переведу его на нашу почву: «В чем разница между хорошо образованным русским и интеллигентом? Вот в чем корень дела. Скука связана с ужасом и усией, но это проявление усии, которую человек не смог гипостазировать. О чем вообще могут говорить вещи? Глобализованное сообщество не оставляет человека наедине с самим собой. Пусть это будет осознание краха, своих проектов или мгновенная самореализация, когда, подобно герою голливудовского фильма, ты говоришь: «Я сделал это». В бордель приходит какой-то человек, приглашает девушку в комнату, та через пять минут выбегает и кричит: «Ах, ужас, ужас! Наиболее простым решением было бы заключить, что речь на самом деле идет не об идее, а об идеологии, о поиске достаточного основания для сферы политического устройства. Однако в качестве исходной реальности все-таки стоит животное. Главное — знать в точности, а что — не суть важно. Можно, наверное, обвинять Хайдеггера в том, что он. Никакой глобализм не научит нас их штурмовать, разве что уничтожать с помощью диверсий изнутри. И рыцарь проигрывает, причем в тот момент, когда уже добирается до дома из долгого своего путешествия.
Мы уже говорили о современном туризме. Глобализованное сообщество не оставляет человека наедине с самим собой. В этом нет ничего особенно экстравагантного. Лишь то, что пере-ступание границы всякий раз будет оказываться видимостью или фальсификацией, — оно не повлечет перемену модуса бытия. Видеть и слышать Видеть уже ни для кого незримое и слышать уже для всех умолкшее. Он довольно туманно именовал их «словами мышления». В этом смысле приход Одного и того же оказывается приходом его каждый раз немного другим. Я бы исходил из двух ракурсов, в которых предста-вима эволюция хайдеггеровских идей. Я бы добавил — и реальная также. Подобные процессы говорят о том, что человек должен окончательно исчезнуть. Однако порядок слов и мыслей у Хайдеггера другой. Возможно, дело тут не столько в скорости из-менений, о которой говорила Татьяна, сколько в том, что реактивен их масштаб: чем мгновенней реакция, тем она беспомощней, и чем беспомощней, тем реакционней. Картография отсутствующего в основных контурах совпадает с топологией поэтически по-мысленного бытия. Выступает ли подобная стратегия исконным отношением мыслителя к слову? Вся острота настоящего связана с его безоговорочной и в каком-то смысле безутешной вовлеченностью в бытие. Животные — другое нежели то, что, как мы думаем, у нас осталось за спиной. Третья ипостась ужаса едва ли устранима,.
Эту же линию продолжает Бото Штраус, очень интересный писатель и философ. Каждый знает эту правду для себя. Он говорит, что время — это Другой во мне и я в другом. В ходе многочисленных. Я, кстати, не уверен, что и мы сегодня говорили только прозой. Пусть это будет осознание краха, своих проектов или мгновенная самореализация, когда, подобно герою голливудовского фильма, ты говоришь: «Я сделал это». С отсутствием табу и запретов человечество так и не смогло справиться. Экстремизм — это то, что невозможно фальсифицировать. А обещать оно может нам только здесь, пока надежда еще с нами. Она представляет собой нечто неименуемое. Все виды фундаментализма в известной мере исходят из того, что у нас нет защиты от слов, в отличие от англосаксонской цивилизации, которая относится с подозрением к красоте идеи и ко всем вербальным аргументам вообще. Россия слишком постоянная и трансцендентная величина, чтобы отличаться от самой себя в зависимости от того, по какому пути она пойдет. И Раз уж все мы начинаем с Хайдеггера, так же поступлю и я. Об этом — ни строки в истории идеализма. Но до тех пор, пока он остается ответственным мыслителем, он все равно пребывает в несчастном сознании. Но как только мы начинаем воспроизводить некий феномен, его всегда уже нет фактически. Поразительно не то, что ее легко прельстить и затуманить — в особенности «только словом».
Что означает для Хайдеггера понятие брошенности и в целом вся ситуация бытия-к-смер-ти? Причем нужно иметь в виду, что речь не идет об отличии от нас китайца, араба или инопланетянина, но об отличии нас от самих себя. Онтологически ужас вообще ущербен. Бытие же распределено для всех, и следовательно, его «в себе» не может иметь никакой определенности, — в-себе-бытие всегда чье-то. Если верить Батаю, Гегель, прежде чем создать окончательную систему, пережил какой-то онтологический ужас. Можно сказать, что в текстах Левинаса философия Хаба-да обретает высшую степень продуманности и точности. О чем вообще могут говорить вещи? Орел был вынужден клеватьотвратительную на вкус печень под насмешки садистов сОлимпа. Однако схватывая вещь, оно не постигает ее в ее бытийственности, а застает ее врасплох. Огонь говорит, что он горячий. Современный гейдельбергский египтолог Жан Асман в одной из своих книг отмечает, что главной добродетелью в Древнем Египте была именно щедрость. Если порядок слов правильный, если они хорошо выстроены и точно сказаны, то за ними можно идти куда угодно — хоть к последнему морю, хоть для того, чтобы землю в Гренаде крестьянам отдать. Итак, вещи всегда повернуты к нам своим лицом. Это неверно. Просто знание являлось делом, умением. Тот же самый феномен мы знаем под видом потлача, описанного Моссом и Батаем. Априори нельзя сказать о том, что делает поэт. Они начинают плакать.
Понятно, что он не разделяет кантианское представление о времени, совпадающее с эв-. Так и тут, просто в случае с терроризмом происходит не менее абстрактная редукция к протесту нелегитимных в этническом, экономическом или религиозном отношении социальных групп. В этом смысле ужас и есть, быть может, наиболее в реальности подлинное. Пожалуй, это не совсем верно. Вот и. Получается, что на своей предельной глубине ужас соединяется с радостью. Ведь в конечном счете тогда, когда Хайдеггер или Гуссерль обращаются к обоснованию единственности и гарантированной царственности собственной позиции как позиции метафизики, или как позиции строгой философии, или как мышления в собственном смысле слова, дальше апелляций к языку дело не заходит. Значим след, заключающий в себе неиссякаемую мощь различия, — силу возвращения Одного и того же. Здесь я хотел бы поспорить с идеей ужаса как. Ужас состоит в том, что у нас нет выхода. Но до прочих-то других какое мне дело? Однако давайте помедлим. В этом нет ничего особенно экстравагантного. По крайней мере в том смысле, в котором это подразумевает расхожий гуманизм. У меня масса знакомых живет в полном ужасе, но они мне совершенно не интересны. Существуют ведь цивилизации, блистательно защищенные от воздействия даже самых роскошных риторических фигур. Хайдеггер не пытается встать в «позу» поэта. Ружья, которые висят на стенах, не стреляют. Клиническая ординатура - форма послевузовского обучения для военнослужащих три года, для гражданских лиц - два , в процессе которого обучаемый врач, либо повышает свою квалификацию по выбранной им ранее профессиональной направленности, либо осваивает азы своей будущей специальности. Если порядок слов правильный, если они хорошо выстроены и точно сказаны, то за ними можно идти куда угодно — хоть к последнему морю, хоть для того, чтобы землю в Гренаде крестьянам отдать. Ведь нам не просто приходится говорить об ужасе или реальном с позиции нашего о них знания или их экзистенциальной достоверности. Люди, которые не проходят через крайности, не интересны. Для меня фундаментальность его философии определяется не пафосом фундаментальной онтологии и не пафосом подлинного мышления, а этой своеобразной, не снившейся, к примеру, Гегелю, архитек-турностью.
Но именно поэтому, сами сведенные на нет, они ничем сущему не угрожают. Будучи приведены в чувства, мы все время возвращаемся к этой высокой реальности нашего бытия. Штайнер полагал, что Россия получает небесную энергию прямо от земли, и это дает невероятную внутреннюю силу русскому человеку. Правда, некоторые из них тоже иногда говорят. Даже святые православные отцы считали, что без любви, без эроса невозможно ни одно настоящее человеческое действие. Даже если он его не преодолел, то хотя бы испытал. Еще когда я жила в Советском Союзе, то совершенно не была патриотом, я была западником. Это бытие — не объект познания и даже не предмет мысли. Россия себя так не чувствует. Понятно, что где-то вдалеке маячит Хайдеггер, если не прямо, то косвенно он всегда будет присутствовать. Как уже отмечал Александр, в мире нет никого нам ближе, но именно эта близость никогда до конца не реализуется, а подчас разверзает радикальную пропасть. Получается, что рассуждать об ужасе — это то же самое, что и вести речь о ком-то, испытывающем состояние ужаса. Она явлена и на неторных тропах, которые «теряются в глуши, но не теряют из виду самих себя». И если он сегодня обернулся Татьяниным столом, то стоит лишь понять, как это случилось, чтобы понять, кто за ним сидит, кроме, разумеется, Татьяны и нас, смотрящих на «себя» из зеркала. Но подобные клише просто прорастают сами по себе. В ходе многочисленных. Ведь любая политическая система отлично знает, как осуществлять сброс негативной энергии, которая, как в коллекторе, копится в лакунах и на границах социума.
Но, с учетом ограниченного тиража и художественно-публицистической направленности, излагаемые в ней сведения не должны привести к ятрогенным ситуациям. Очень трудно расценить это однозначно. А почему с такой же легкостью не говорят корзины, пирожки или печи? Даже телесность вовлечена в процессы глобализации. Это неверно. Ведь отчего русская эмиграция так и не смогла полноценно существовать, как она ни старалась? Подлинный Анаксимандр теперь изъясняется по-немецки и пишет обстоятельные автокомментарии. Видим ее лицевую сторону. Как доставить мысли членораздельность, несмотря на то, что она априорно беспредметна? Но поскольку мы говорим об этих комплексах, мы остаемся в рамках трансцендентальной иллюзии. Будучи приведены в чувства, мы все время возвращаемся к этой высокой реальности нашего бытия. Иначе просто не хватает мерности для того, чтобы быть человеком, для конституирования человеческой реальности. Крайне затруднительный путь для философа, даже для такого поэта-метафизика, как Хайдеггер. А в случае Хайдеггера — может быть и «вопро-шание», но, пожалуй, даже не вопрос. Я думаю, что мы можем его осмыслить как щедрость, которая является одной из самых больших добродетелей практически во всех великих культурах. Ведь поскольку лишь в душе человека можно повстречать такую беспросветность, такую злобу и такую жестокость, которые являются нече-. Рассматривая, по аналогии с Бурдье, эти культурные территории в терминах поля, остается констатировать их совершенную идентичность. Мы спокойно ко всему этому отнеслись, а сейчас. Левинас едва ли не первый, а возможно, и последний выстроил этику не исходя из должного, а исходя из сущего. И это хорошо. Я имею в виду страшную путаницу, возникшую из неоправданного отождествления понятий знания и информации.
